Литературные поколения пушкинского времени

Литературные поколения пушкинского времени В Лицее отрок Пушкин был, так сказать, рукоположен метрами трех, то есть всех, литературных поколений своего времени. И все же, кажется, в уловлении, хотя отнюдь не в понимании, а значит, и не в объяснении самой сути Пушкина-поэта более всего преуспели не литературные ровесники и не литературные учителя, а обычные школьные учителя, педагогический педантизм которых раздражался ученической нерадивостью и неуспеваемостью. В там дело? Почти все характеристики Пушкина-поэта и его поэзии, данные педагогами, особенно Энгельгардтом,— это указание на легкость, даже на легковесность (в их восприятии) его поэзии и упреки самому поэту в легкости, даже в легкомыслии: «...едва ли найдет она (поэзия.— Н. С.) у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум*. «Пушкин,— напишет Куницын,— весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне не прилежен». Еще характеристика, уже устная: «Пушкин... Да на что он вам дался,— шалун был и больше ничего». Но ведь определения «шалун», «ленивец», «повеса вечно-праздный» — и постоянные аттестации юного Пушкина.
Первое и часто дающееся объяснение — все-де это игра, маска в духе легкой поэзии молодого Батюшкова и в духе легкой поэзии французской школы Парни. Дело, однако, в том, что у Пушкина это, но просто игра, принятая в литературе, не маска, о которой легко сказать: «Маска, я тебя знаю». Здесь действительно впервые явился невиданный до того у нас тип органичной, легкой поэзии моцартианского склада. Реальное, жизненное, житейское «повеса», вряд ли бы кто-то решился адресовать и не адресовал молодому поэту Батюшкову. Всем было ясно, что речь идет как раз о маске, о взятой на себя поэтической роли. С Пушкиным было иное. Недаром именно Батюшков, судорожно сжимая листок со стихами Пушкина, скажет: «О, как стал писать этот злодей». Но то, что казалось у Пушкина в поэзии легкостью и действительно такой легкостью было, становилось ею уже в Лицее в результате труда. «Он,— писал о Пушкине тот же Куницын,— способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень невелики». Пушкин был действительно «способен» к такому предмету, как поэзия. Но вопреки мнению уважаемого педагога, «предмет» этот требовал величайшего «напряжения». Лицеисты были внимательнее и видели, как «поэт наш, удаляясь редко в уединенные залы Лицея или в тенистые аллеи сада, грозно насупь брови и надув губы, с искусанным от досады пером во рту, как бы усиленно боролся иногда с прихотливою кокеткою музою, а между тем мы все слышали и видели потом, как всегда легкий стих его вылетал подобно пуху от уст Эола».
Дело не в отсутствии труда у Пушкина сравнительно с другими и даже не в меньшем его количестве сравнительно со всеми. Дело в качестве этого труда: именно оно, это качество, ни у кого другого не могло компенсироваться никаким количеством. Такая легкость сочинений и творцов, как бы небрежность, чуть ли не безотносительно к автору, постоянно и почти во всех поселяла мотив: недостоин сам своего таланта. Именно его, этот мотив, почти не изменяя, Пушкин вложит потом в уста Сальери: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь...», «Ты, Моцарт, недостоин сам себя...».
В результате поэта почти все учат, учат и учат, стремятся его сделать достойным его же таланта, его же собственной поэзии, а саму эту поэзию догрузить. «Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце» (Энгельгардт). Вот так все — и друзья, и недруги — понимали «призвание» Пушкина. Один Пушкин не понимал «своего призвания». И снова Энгельгардт, который следит за уже отправленным на юг бывшим своим питомцем, делится с Горчаковым: «Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства. Посылаю вам при этом одну из его последних пьес, которая доставила мне безграничное удовольствие: в ней есть что-то вроде взгляда в себя. Дал бы бог, чтобы это не было только на кончике пера, а в глубине сердца. Когда я думаю, чем этот человек мог бы стать, образ прекрасного здания, которое рушится раньше завершения, всегда представляется моему сознанию».