|
Литературные поколения пушкинского времени В Лицее отрок Пушкин был, так сказать, рукоположен
метрами трех, то есть всех, литературных поколений своего
времени. И все же, кажется, в уловлении, хотя отнюдь не в
понимании, а значит, и не в объяснении самой сути Пушкина-поэта
более всего преуспели не литературные ровесники и не
литературные учителя, а обычные школьные учителя, педагогический
педантизм которых раздражался ученической нерадивостью и
неуспеваемостью. В там дело? Почти все характеристики Пушкина-поэта и его поэзии, данные
педагогами, особенно Энгельгардтом,— это указание на легкость,
даже на легковесность (в их восприятии) его поэзии и упреки
самому поэту в легкости, даже в легкомыслии: «...едва ли найдет
она (поэзия.— Н. С.) у него прочное основание, потому что он
боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни
проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный,
французский ум*. «Пушкин,— напишет Куницын,— весьма понятен,
замысловат и остроумен, но крайне не прилежен». Еще
характеристика, уже устная: «Пушкин... Да на что он вам дался,—
шалун был и больше ничего». Но ведь определения «шалун»,
«ленивец», «повеса вечно-праздный» — и постоянные аттестации
юного Пушкина.
Первое и часто дающееся объяснение — все-де это игра, маска в
духе легкой поэзии молодого Батюшкова и в духе легкой поэзии
французской школы Парни. Дело, однако, в том, что у Пушкина это,
но просто игра, принятая в литературе, не маска, о которой легко
сказать: «Маска, я тебя знаю». Здесь действительно впервые
явился невиданный до того у нас тип органичной, легкой поэзии
моцартианского склада. Реальное, жизненное, житейское «повеса»,
вряд ли бы кто-то решился адресовать и не адресовал молодому
поэту Батюшкову. Всем было ясно, что речь идет как раз о маске,
о взятой на себя поэтической роли. С Пушкиным было иное. Недаром
именно Батюшков, судорожно сжимая листок со стихами Пушкина,
скажет: «О, как стал писать этот злодей». Но то, что казалось у Пушкина в поэзии легкостью и действительно
такой легкостью было, становилось ею уже в Лицее в результате
труда. «Он,— писал о Пушкине тот же Куницын,— способен только к
таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому
успехи его очень невелики». Пушкин был действительно «способен»
к такому предмету, как поэзия. Но вопреки мнению уважаемого
педагога, «предмет» этот требовал величайшего «напряжения».
Лицеисты были внимательнее и видели, как «поэт наш, удаляясь
редко в уединенные залы Лицея или в тенистые аллеи сада, грозно
насупь брови и надув губы, с искусанным от досады пером во рту,
как бы усиленно боролся иногда с прихотливою кокеткою музою, а
между тем мы все слышали и видели потом, как всегда легкий стих
его вылетал подобно пуху от уст Эола».
Дело не в отсутствии труда у Пушкина сравнительно с другими и
даже не в меньшем его количестве сравнительно со всеми. Дело в
качестве этого труда: именно оно, это качество, ни у кого
другого не могло компенсироваться никаким количеством. Такая
легкость сочинений и
творцов,
как бы небрежность, чуть ли не безотносительно к автору,
постоянно и почти во всех поселяла мотив: недостоин сам своего
таланта. Именно его, этот мотив, почти не изменяя, Пушкин вложит
потом в уста Сальери: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не
знаешь...», «Ты, Моцарт, недостоин сам себя...».
В результате поэта почти все учат, учат и учат, стремятся его
сделать достойным его же таланта, его же собственной поэзии, а
саму эту поэзию догрузить. «Его сердце холодно и пусто; в нем
нет ни любви, ни религии; может быть, так пусто, как никогда еще
не бывало юношеское сердце» (Энгельгардт). Вот так все — и
друзья, и недруги — понимали «призвание» Пушкина. Один
Пушкин
не понимал «своего призвания». И снова Энгельгардт,
который следит за уже отправленным на юг бывшим своим питомцем,
делится с Горчаковым: «Пушкин в Бессарабии и творит там то, что
творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные
безумства. Посылаю вам при этом одну из его последних пьес,
которая доставила мне безграничное удовольствие: в ней есть
что-то вроде взгляда в себя. Дал бы бог, чтобы это не было
только на кончике пера, а в глубине сердца. Когда я думаю, чем
этот человек мог бы стать, образ прекрасного здания, которое
рушится раньше завершения, всегда представляется моему
сознанию».
Популярные статьи:
Качественная мебель для спальни
Автомобили Ford Mondeo
Покупка подросткового автокресла
Лучшие строительные смеси
Строительство быстровозводимых сооружений
|